С песнями Кати Яровой меня свел случай. Ее голос возник посреди редакци¬онной суеты и шума — он доносился из портативного магнитофона, вокруг кото¬рого сгрудились мои коллеги по «Голосу Америки». Первое чувство — удивле¬ние. Казалось, чего можно ждать от новой поросли российских бардов после мощного песенного всплеска 60-70-х годов в это смутное, неустойчивое, непе¬сенное время (дело было в 90-м году)? Но от голоса на кассете веяло подлинно¬стью. Песни подкупали точностью и сжатостью поэтической мысли, внутренней силой и смелостью обобщений. Никакой романтической размягченности, даже в любовной лирике. Никаких иллюзий. Скепсис, трезвость, ирония (часто по-галичевски горькая и жесткая), едкая насмешливость.

«30 лет — это время свершений. 30 лет — это возраст вершины. 30 лет — это время свержений тех, что раньше умами вершили» — так пел когда-то шестиде¬сятник Юра Кукин. «Тридцатилетние подростки… У нас лишь планы да набро¬ски», — звучало у барда нового времени, у певца поколения, которое «…и не горенье, не гниенье, а так — застойное явленье».

Эта песня многое для меня открыла — и в Кате, и в ее сверстниках.

Прошло несколько месяцев. Был конец января 1991 года. Провожая Катю на автобус, уходивший в Нью-Йорк, я сказал ей: «Угадайте, какая из ваших песен для меня самая сильная». «70-х поколенье», — ответила она не задумываясь.

Вашингтон, США